О чем стихотворение В. Ходасевича «Под землей»?!
Где пахнет черною карболкой
И провонявшею землей,
Стоит, склоняя профиль колкий,
Пред изразцовою стеной.
Не отойдет, не обернется,
Лишь весь качается слегка,
Да как-то судорожно бьется
Потертый локоть сюртука.
Заходят школьники, солдаты,
Рабочий в блузе голубой –
Он все стоит, к стене прижатый
Своею дикою мечтой.
Здесь создает и разрушает
Он сладострастные миры,
А из соседней конуры
За ним старуха наблюдает.
Потом в открывшуюся дверь
Видны подушки, стулья, склянки.
Вошла – и слышатся теперь
Обрывки злобной перебранки.
Потом вонючая метла
Безумца гонит из угла.
И вот, из полутьмы глубокой
Старик сутулый, но высокий,
В таком почтенном сюртуке,
В когда-то модном котелке,
Идет по лестнице широкой,
Как тень Аида, – в белый свет,
В берлинский день, в блестящий бред.
А солнце ясно, небо сине,
А сверху синяя пустыня…
И злость, и скорбь моя кипит,
И трость моя в чужой гранит
Неумолкаемо стучит.
Что делает старик? В чем смысл? Объясните, пжл., в голову что-то неприличное приходит.
«Из описания жалкого порока Ходасевич сделал сильное и прекрасное стихотворение» —
писал В. Набоков.
Сцене мастурбации в берлинском туалете посвящено
стихотворение Владислава Ходасевича «Под землёй» (1923)
«Эссе и рецензии»
Набоков Владимир:
_
Источник
10 главных стихотворений Ходасевича: ключи к стихам и эволюция поэта
1. Историософский образ зерна
ПУТЕМ ЗЕРНА
Проходит сеятель по ровным бороздам.
Отец его и дед по тем же шли путям.
Сверкает золотом в его руке зерно,
Но в землю черную оно упасть должно.
И там, где червь слепой прокладывает ход,
Оно в заветный срок умрет и прорастет.
Так и душа моя идет путем зерна:
Сойдя во мрак, умрет — и оживет она.
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, —
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Название стихотворения в итоге стало заглавием поэтической книги Ходасевича, впервые вышедшей в конце 1919 или в начале 1920 года. И это неудивительно. Стихотворение поражает простотой и совершенством композиции, скупостью и продуманностью использованных в нем средств и головокружительным соседством мельчайшего с космическим, лично автобиографического (исследователи даже находят анаграмму фамилии поэта в первой строке — «Проходит сеятель») с обобщенно историческим.
Первые три его двустишия — картинка, очень наглядно, почти натуралистически иллюстрирующая слова Христа: «Истинно, истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода» (Ин. 12: 24). Не потому ли вся эта картинка выполнена в две «иконописные» краски — золотую и черную? Важно обратить внимание на соотношение горизонтального движения сеятеля и червя в первых шести строках с вертикальным и направленным сначала вниз («упасть»), а потом вверх («прорастет») движением зерна.
В четвертом двустишии возникает личная тема — вертикальный путь зерна повторяет «моя» «душа». Она сначала вместе с телом, «сойдя во мрак, умрет», то есть, как и зерно, окажется в земле, а затем «оживет», то есть, «прорастет» вверх.
В пятом, историософском двустишии стихотворения путем зерна проходит народ родной «страны» поэта. В эти две строки сжата ни больше, ни меньше, как ходасевичевская концепция двух российских переворотов 1917 года. И концепция эта, в целом, оптимистическая: да, две революции привели к смерти страны и народа, но без этой смерти не было бы надежды на грядущее и скорое воскрешение России.
Последнее двустишие представляет собой строгий и логически продуманный вывод-обобщение из всего текста: зерну — душе — стране и народу, то есть — «всему живущему», предназначено совершить благотворный круговорот, сначала умереть, чтобы потом воскреснуть как это произошло со Спасителем. Обратим внимание и на закольцовывание стихотворения: его название слово в слово повторяется в его финале.
2. Народ и его язык
Не матерью, но тульскою крестьянкой
Еленой Кузиной я выкормлен. Она
Свивальники мне грела над лежанкой,
Крестила на ночь от дурного сна.
Она не знала сказок и не пела,
Зато всегда хранила для меня
В заветном сундуке, обитом жестью белой,
То пряник вяземский, то мятного коня.
Она меня молитвам не учила,
Но отдала мне безраздельно всё:
И материнство горькое свое,
И просто всё, что дорого ей было.
Лишь раз, когда упал я из окна,
Но встал живой (как помню этот день я!),
Грошовую свечу за чудное спасенье
У Иверской поставила она.
И вот, Россия, «громкая держава»,
Ее сосцы губами теребя,
Я высосал мучительное право
Тебя любить и проклинать тебя.
В том честном подвиге, в том счастье песнопений,
Которому служу я каждый миг,
Учитель мой — твой чудотворный гений,
И поприще — волшебный твой язык.
И пред твоими слабыми сынами
Еще порой гордиться я могу,
Что сей язык, завещанный веками,
Любовней и ревнивей берегу.
Года бегут. Грядущего не надо,
Минувшее в душе пережжено,
Но тайная жива еще отрада,
Что есть и мне прибежище одно:
Там, где на сердце, съеденном червями,
Любовь ко мне нетленно затая,
Спит рядом с царскими, ходынскими гостями
Елена Кузина, кормилица моя.
(12 февраля 1917, 2 марта 1922)
Это стихотворение автобиографическое. Свое падение ребенком из окна (упоминаемое в четвертой строфе) Ходасевич описывает в мемуарном очерке «Младенчество», а о своей кормилице он в автокомментарии к стихотворению рассказывает так: «Няня: Елена Александровна Кузина, по мужу Степанова, Тульской губ., Одоевского уезда, села Степанова. Ребенка (2-го) она отдала в Восп Дом, где он и умер. Там детей морили. Своим существованием я ему обязан, ибо все кормилицы до этой отказывались меня кормить: я был слишком слаб. Няня умерла, когда было мне лет 14. Всегда жила у нас».
Пятая строфа начинается с демонстративно закавыченной цитаты («громкая держава») — из поэмы Пушкина «Цыганы», и это цитирование содержит ключ ко всему стихотворению. С одной стороны, Ходасевич противопоставляет себя Пушкину с его легендарной няней (кормилица Ходасевича, в отличие от Арины Родионовны, «не знала сказок»). С другой стороны, сын поляка и еврейки, Ходасевич, конечно, хорошо помнил об африканских корнях Пушкина по материнской линии. Он, безусловно, «ссылался» на прецедент с автором «Арапа Петра Великого», когда заявлял во все той же пятой строфе, что не был рожден русским, но стал русским, поскольку «высосал» из груди кормилицы «мучительное право» «любить и проклинать» Россию.
К переформатированию программных строк из пушкинского «Памятника» («и назовет меня всяк сущий в ней язык») Ходасевич неслучайно прибегает в седьмой строфе стихотворения, утверждая, что «высосанный» им поэтический русский язык («сей язык, завещанный веками») богаче поэтического языка авторов, сделавших сознательную ставку на свою русскость (по Ходасевичу, «слабых сынов» России). Одному из таких авторов, новокрестьянскому поэту Александру Ширяевцу Ходасевич в свое время писал: «Мне не совсем по душе весь основной лад Ваших стихов, — как и стихов Клычкова, Есенина, Клюева: стихи „писателей из народа“. Подлинные народные песни замечательны своей непосредственностью. Они обаятельны в устах самого народа, в точных записях. Но, подвергнутые литературной, книжной обработке, как у Вас, у Клюева и т. д., — утрачивают они главное свое достоинство — примитивизм. И в Ваших стихах, и у других, упомянутых мной поэтов, — песня народная как-то подчищена, вылощена. Это — те „шелковые лапотки“, в которых ходил кто-то из былинных героев, — Чурило Пленкович, кажется. А народ не в шелковых ходит, это Вы знаете лучше меня. Да по правде сказать — и народа-то такого, каков он у Вас в стихах, скоро не будет».
В своем стихотворении Ходасевич с благодарностью, однако без сусальности и вылощенности запечатлел не «былинную», а настоящую представительницу русского народа — «тульскую крестьянку» Елену Кузину.
3. Наглядная метафора бессмертной души
ПРОБОЧКА
Пробочка над крепким иодом!
(17 сентября 1921, Бельское Усолье)
Эти четыре строки производят очень сильное впечатление и своей многозначностью, и своей выразительной краткостью, причем сам автор не сразу понял, что у него получился не многообещающий зачин для стихотворения, а уже готовое стихотворение. «Никак не мог придумать продолжения. Оставил 4 стиха, увидев, что продолжать и не надо», — записал позднее Ходасевич.
В стихотворении до совершенства и логического предела доведено отличающее многие поэтические произведения Ходасевича умение мгновенно и резко перейти от мелкого и точного наблюдения (пары йода разъедают пробочку на пузырьке) к глобальному, касающемуся любого человека, обобщению: душевные мучения постепенно «разъедают» телесную оболочку, в которую заключена душа.
Стóит отметить, что ключевую роль в этом стихотворении играет мотив физического, телесного распада, сочетающийся с мотивом души, вообще очень важный для слабого здоровьем и много думавшего о смерти Ходасевича. В некоторых стихотворениях этому мотиву даже приписывается позитивная роль (в «Путем зерна» условием воспарения души предстает истлевание тела), или же истлевание тела оказывается беспомощным перед силой вечной любви (в финале стихотворения «Не матерью, но тульскою крестьянкой. » сердце (кусок мяса) мертвой кормилицы съедают черви, а душа ее продолжает «нетленно» любить поэта). Однако чем дальше, тем отчетливее в стихотворениях Ходасевича на первый план выступало всесилие разложения, будь это всесилие смерти, или, как в «Пробочке» всесилие бессмертной души, жестоко освобождающейся от бренного тела.
4. Космическое измерение повседневности
Перешагни, перескочи,
Перелети, пере- что хочешь —
Но вырвись: камнем из пращи,
Звездой, сорвавшейся в ночи…
Сам затерял — теперь ищи…
Бог знает, чтó себе бормочешь,
Ища пенснэ или ключи.
(весна 1921, 11 января 1922)
Весной 1921 года Ходасевич написал первые четыре строки этого стихотворения, а 11 января 1922 года — его неожиданное окончание, и стихотворение, таким образом, вновь превратилось в текст, в котором космическое («Звездой, сорвавшейся в ночи») вдруг превращается в мелочно-бытовое (поиск пенсне или ключей). Стихотворением о «срыве порыва (переходящего уже как будто в полет» назвал эти семь строк проницательный филолог Сергей Бочаров. Нравились они и таким разным интерпретаторам русской поэзии как Михаил Гершензон и Юрий Тынянов, уподобивший стихотворение Ходасевича «почти розановской записке».
Я же полагаю, что главным источником стихотворения послужили два микроэпизода одного из любимых русских романов Ходасевича — «Петербурга» Андрея Белого. В этих перекликающихся эпизодах герой романа Николай Аполлонович Аблеухов ищет сначала очки, а потом ключ.
Первый эпизод: «Николай Аполлонович беспомощно заметался по комнате, разыскивая очки и бормоча сам с собою:
Николай Аполлонович, так же, как и Аполлон Аполлонович, сам с собой разговаривал».
Источник
Выловленный таинственною сетью. О чем писал поэт Владислав Ходасевич?
Часть 2
Ходасевич — поэт отчаяния. Потому что люди и время не давали основания для других чувств и мыслей. Но это отчаяние не то, которое любуется и упивается собственным страданием, а героическое. Твердо придерживающееся своих принципов, но при этом сознающее, что мир расколот, раздавлен и никогда уже не будет прежним.
Мне каждый звук терзает слух,
И каждый луч глазам несносен.
Прорезываться начал дух,
Как зуб из-под припухших десен.
Прорежется — и сбросит прочь
Изношенную оболочку.
Тысячеокий — канет в ночь,
Не в эту серенькую ночку.
А я останусь тут лежать —
Банкир, заколотый апашем, —
Руками рану зажимать,
Кричать и биться в мире вашем.
Он никогда не опускался до горестных сведений счетов с эпохой, в которой ему выпало жить. Времена действительно не выбирают. Хотя — «жестокий век — палач и вор достигли славы легендарной». Время — палач и вор. Так до Ходасевича не называл свою эпоху, кажется, никто.
Владислав Ходасевич
Фото: commons.wikimedia.org
Он покинул Россию с советским паспортом, не собираясь, в общем-то, покидать ее навсегда. В Берлине собрался весь русский литературный Олимп: Андрей Белый, Алексей Ремизов, Павел Муратов, Алексей Толстой, наезжали Есенин и Маяковский — все в уверенности, что они скоро вернутся на Родину, что разлука их с нею временна, и не может быть так, чтобы они не вернулись, потому что без России жизни и творчества им нет.
Но судьба распорядилась по-другому. С середины 20-х годов и до конца дней — жизнь во Франции. На Родину он так и не вернулся. Жизнь очень тяжелая, безысходная, хотя именно в это время к нему приходит так называемое признание.
В это время Ходасевич уже практически стихов не пишет. Он выступает преимущественно как литературный критик. И можно сказать, что это один из лучших литературных русских критиков ХХ века. Он писал о писателях старых или старинных, об авторах XVIII и XIX века. Он писал о Пушкине, о Державине, которого боготворил. Его книга о Державине — это настоящая ода любви к русскому поэту.
Когда он писал о своих современниках по изгнанию — от Бунина, Гиппиус, Мережковского до только что вступающих в литературу, когда он писал о советских авторах, то все это было прекрасно. В статьях своих он был предельно честен: хорошее называл хорошим, дурное — дурным.
В 1927 году в приложении к лучшему эмигрантскому русскому журналу «Современные записки» вышел сборник его избранных стихов, в основном, состоящий из произведений, написанных в России. И в этот же сборник вошло стихотворение, написанное уже в эмиграции под названием «Европейская ночь».
Название не случайное. Это стихи о той ночи, которая опускается и накрывает своими крылами человеческую душу. Не было еще никакого фашизма, Гитлер еще не пришел к власти, социальные катаклизмы еще не так сильно терзали мир, а Ходасевич уже это увидел, прозрел, почувствовал.
В Берлине, в Праге, в Париже — всеобщее одичание и разобщенность. Он писал о всевластии мещанина сытого и голодного, которому не нужны крылья и не нужна мечта о высоком.
Всю неделю над мелкой поживой
Задыхаться, тощать и дрожать,
По субботам с женой некрасивой,
Над бокалом обнявшись, дремать,
В воскресенье на чахлую траву
Ехать в поезде, плед разложить,
И опять задремать, и забаву
Каждый раз в этом всем находить,
И обратно тащить на квартиру
Этот плед, и жену, и пиджак,
И ни разу по пледу и миру
Кулаком не ударить вот так, —
О, в таком непреложном законе,
В заповедном смиренье таком
Пузырьки только могут в сифоне —
Вверх и вверх, пузырек с пузырьком.
Как же это созвучно с блоковским:
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцой,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пес,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то бог меня снегом занес,
То вьюга меня целовала!
В стихах Ходасевича проза жизни действительно является одухотворяющим началом. Она рождает поэзию, она ее пестует и вечно существует в ней. Мир не внушал надежд, не внушал радости и счастья, отдушина была только в поэзии.
Обложка одого из изданий В. Ходасевича
Набоков когда-то заметил, что в Ходасевиче, помимо всего прочего, заключена была какая-то «глубокая и подлинная непродажность». В начале ХХ века это качество стало одним из самых редких человеческих достоинств.
Его не очаровала Европа, асфальт, бетон и бешеный ритм больших индустриальных городов. Его родиной была русская поэзия. Он об этом сам говорил, писал не раз. В 1924 году он пишет одно из самых прославленных своих произведений «Перед зеркалом». В самом названии есть уже что-то мистическое, мир в иной ирреальной плоскости. Оно несет подлинный образ человека, но при этом чуть искажает его, просто потому, что работают определенные законы физики — отражения и статики. А «в мире, — как говорил очень уважаемый Ходасевичем мыслитель и священник Павел Флоренский, — то, что создано руками человека, то блестит, потому что отражает чужой свет. То, что создано Богом — мерцает».
Стихотворение «Перед зеркалом» — поистине мерцающая вещь. Эпиграф из Данте, «Божественной комедии» — «Земную жизнь пройдя до половины».
В стихотворении как в зеркале отразилась вся жизнь: Москва, детство, юность и нынешнее безрадостное существование, нищие парижские мансарды, голод, слабое здоровье и величие человеческого духа над зыбкой собственной плотью.
Я, я, я! Что за дикое слово!
Неужели вон тот — это я?
Разве мама любила такого,
Желто-серого, полуседого
И всезнающего, как змея?
Разве мальчик, в Останкине летом
Танцевавший на дачных балах, —
Это я, тот, кто каждым ответом
Желторотым внушает поэтам
Отвращение, злобу и страх?
Впрочем — так и всегда на средине
Рокового земного пути:
От ничтожной причины — к причине,
А глядишь — заплутался в пустыне,
И своих же следов не найти.
Да, меня не пантера прыжками
На парижский чердак загнала.
И Вергилия нет за плечами, —
Только есть одиночество — в раме
Говорящего правду стекла.
Владислав Фелицианович Ходасевич умер 14 июня в Париже после операции. Долго не могли определить болезнь, но, как писала Нина Берберова в книге «Курсив мой», «подозревали рак кишечника».
Он так и не успел написать биографическую книгу о Пушкине, чувствовал себя уже очень плохо. «Теперь и на этом, как и на стихах, я поставил крест. Теперь у меня нет ничего», — писал он в одном из писем той поры.
Уж волосы седые на висках
Я прядью черной прикрываю,
И замирает сердце, как в тисках,
От лишнего стакана чаю.
Уж тяжелы мне долгие труды,
И не таят очарованья
Ни знаний слишком пряные плоды,
Ни женщин душные лобзанья.
С холодностью взираю я теперь
На скуку славы предстоящей…
Зато слова: цветок, ребенок, зверь —
Приходят на уста всё чаще.
Рассеянно я слушаю порой
Поэтов праздные бряцанья,
Но душу полнит сладкой полнотой
Зерна немое прорастанье.
Похоронен Владислав Ходасевич в Париже, на кладбище Булонь-Биянкур.
Его вдову Ольгу Борисовну ожидала страшная участь. Во время оккупации Франции она, как еврейка, была направлена в концлагерь и погибла в Освенциме 14 сентября 1942 года.
Детей у Ходасевича не было. Но всю жизнь он питал удивительную нежность к котам, видно, чувствуя в свободолюбии и обособленности этих зверей нечто близкое собственной душе.
Владислав Ходасевич и кот Наль
Фото: commons.wikimedia.org
Говорят, что первым словом, которое произнес Владислав было «Кы-ся-я». Не папа и мама, а именно «кыся». Старшая сестра катала коляску с ним, и вдруг дети увидели кошку. Маленький Владя даже приподнялся в коляске и сказал, слово выдохнул: «Кы-ся-я. » Так велико было его изумление.
Кошки сопровождали его всю жизнь. Они жили рядом с ним, сменялись, запечатлевались вместе с ним на фото. Но самыми дорогими были для него кот Наль, а до этого верный друг — Мурр. Именно ему, названному в честь гофмановского персонажа, Владислав Ходасевич посвятил одно из самых пронзительных и нежных своих стихотворений, каждая строчка которого дышит любовью. А любовь, как известно никогда не перестает…
В забавах был так мудр и в мудрости забавен —
Друг утешительный и вдохновитель мой!
Теперь он в тех садах, за огненной рекой,
Где с воробьем Катулл и с ласточкой Державин.
О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!
Когда ж и я туда? Ускорить не хочу
Мой срок, положенный земному лихолетью,
Но к тем, кто выловлен таинственною сетью,
Всё чаще я мечтой приверженной лечу.
Примечание: при написании эссе использованы произведения В. Ходасевича и А. Блока, материалы из воспоминаний о Владиславе Ходасевиче, мемуаров Нины Берберовой «Курсив мой» и материалы из Интернета. Автор выражает благодарность за предоставленные материалы.
Источник